А.Н.Толстой. Золотой ключик или Приключения Буратино.

      Интенсивные трансперсональные психотехнологии, часто именуемые практикующими психологами интегративными, претендуют на заполнение двух ниш общественной жизни - психотерапии и личностного развития. И если их приложимость к психотерапевтическим задачам не вызывает сомнений (ошибки и эксцессы, нередко наблюдаемые в реальной терапевтической практике, следует отнести на счет низкого профессионализма психотерапевтов и психологов, а не сущности самих методик),то с претензиями новых психотехнологий на развивающую, а тем более на духовно-ориентирующую роль, дело обстоит иначе.
      Интегративные трансперсональные психотехнологии порождены и распространяются тем сообществом практических психологов, которое на Западе глубоко интегрировано в происходящий там культурный процесс, а в России стремится воспроизвести в пространстве русской культуры западные нормы, не считаясь со значительными различиями социокультурной ситуации "здесь" и "там". (Я подозреваю, что и самоназвание этих методик - "интегративные" - не случайно, а по типу фрейдистской значимой оговорки отражает непроговариваемое стремление к интеграции в процесс, протекающий в условиях совершенно иной культуры).
      Наличие культурной нормы отнюдь не означает, что все происходящее в обществе соответствует ей. Реальная жизнь людей может быть вообще крайне удалена от того, что признается нормой, но тем не менее, все члены данного сообщества знают, что правильно и что неправильно в их повседневной или чрезвычайной жизни. В той же современной .культурной норме, которую интеллигенция пытается утвердить на русской почве, предпочтение отдается не реальному развитию личности, а изображению такого развития, не духовному процессу, а имитации его. Одна из причин такого положения дел состоит в нарастающей и культурно одобряемой утрате членами западных сообществ качеств активного субъекта и превращении их в переживающий, страдающий или наслаждающийся, но пассивный объект. Именно это обстоятельство порождает тенденцию к отказу от собственных усилий и перенос стимулов развития за пределы внутреннего мира человека в окружающую его среду. Явной метафорой этой тенденции служат такие порождения современной культуры как кино- и телеискусство, а также культура виртуальной реальности, возникающая на наших глазах, где человек переживает проецируемые извне образы и действия как свои собственные, не совершая при этом реальных поступков, которые позволили бы ему столкнуться с упругой и неподатливой реальностью. Изображение реальности в аудиовизуальных и виртуальных мирах замещает реальность как таковую, а развитые технологии обеспечения бытового комфорта дают возможность заменить многие, бывшие когда-то реальными, действия их изображениями.
      Эта норма проявляет себя в различныхЕще одной метафорой указанного положения стала игровая парадигма в психотерапии, технологиях обучения и личностной трансформации. Предполагается, что имитация деятельности в игре и опыт состояний, полученный в результате такой имитации, помогают сформировать навыки, необходимые в реальных условиях. При этом, однако забывается старое наблюдение, сделанное при сравнении эффективности обучения пилотов управлению самолетом в условиях полета с предварительной подготовкой на тренажерах и без таковой. Обучение на тренажерах сокращало время овладения навыком, но при этом в реальном полете на долгое время неподвижной точкой отсчета становился сам пилот - с его точки зрения ,не он летел над землей, но земля перемещалась под ним. Пилот же, которого обучали с самого начала в настоящем полете, овладевал навыком чуть медленнее, но зато воспринимал землю неподвижной, а себя находящимся в движении. Не следует также забывать того, что навык, сформированный в обычном состоянии сознания, может не воспроизводиться при смещении состояния под действием различных факторов - экстремальных, необычных, связанных с повышенной ответственностью и т.д.
      Сказанное выше хорошо иллюстрируется преобладающей в среде сторонников интегративных психотехнологий трактовкой юнгианского наследия, в частности, соотношения манифестации архетипов и духовного опыта. Если Юнг рассматривает архетипы коллективного бессознательного как язык для описания трансцендентных духовных реальностей, более действенный и адекватный, нежели слова обычного вербального языка, то в текстах психологов трансперсонального направления можно встретиться убеждением, что архетипические и даже перинатальные переживания и есть, собственно, духовный опыт. Иногда даже встречаются фразы типа «расширение 1 БПМ вплоть до единения с Богом, с Макрокосмом...». При этом обычно упускается из виду, что духовный мир так же реален, как и физический, и гораздо более реален, нежели любые его изображения. Соприкосновение с духовной реальностью и внутренние преобразования требуют личностной активности и волевого действия, причем в рискованных условиях, когда на карту поставлена не только физическая жизнь, но и нечто неизмеримо более важное.
      Когда мы говорим о личностной трансформации, речь идет не об изменении периферии психики, не об обретении новых навыков или рациональных знаний, а о преобразовании самой сердцевины - «Я» человека, причем не наблюдающего «я», а «я» действующего. Это действующее «я» может меняться лишь при его реальном, а следовательно, волевом действии, причем, при действии, направленном либо на себя, либо на находящуюся вне «я» реальность. Интенсивные трансперсональные переживания, инициируемые психоделиками или дыхательными техниками, в лучшем случае безразличны и для личностного, и для духовного развития человека именно по причине пассивного, страдательного его состояния.
      трансформации, позволяющей обрести новые, недоступные ранее смыслы существования. Ему не нужен ни психотерапевт, ни трансперсональный психолог. Его терапевтом и психологом становится война.
      О возвышающем и пробуждающем душевную пассионарность воздействии войны написано много. Обострение интеллекта, особые экстатические состояния, 'пробуждение чувства товарищества, рефлекс спасения друга даже ценой непомерного риска свойственны значительной части солдат в условиях боевых действий. Однако есть и особый опыт, доступный только добровольцам.
      Все события в жизни добровольца - от принятия решения об участии в войне до возвращения домой или гибели - сопровождаются внутренними преобразованиями, имеющими определенные аналоги с переживаниями, провоцируемыми интенсивными психотехнологиями, но, в отличие от последних, дающими возможность соприкоснуться с реальными запредельными смыслами, а не их имитациями. Первое действие добровольца на этом пути - принятие решения. Именно принятие решения является первым актом, придающим реальность человеческому существованию. Принятие решения далеко не всегда является актом воли, часто это следствие желания, страсти или рефлекса. Однако выполнение решения в ситуации, отличающейся от той, на которую рассчитывал принявший его, или противодействующей ему, уже моделирует действие воли. Волевое решение всегда сопровождается готовностью принять последствия решения, в том числе и не предусмотренные в момент его принятия. Своим решением доброволец выбирает пребывание в зоне, связанной с риском смерти или увечья -двумя реально значимыми событиями в человеческой жизни. Принимая свое решение, доброволец имеет в виду и такой его результат. Тем самым он декларирует наличие более высоких и сильных ценностей, чем его жизнь, ценностей, во имя которых можно пролить и свою и чужую кровь. Но это еще только декларация, «протокол о намерениях». Реальность начинается в зоне боевых действий.
      Прибыв в зону конфликта, доброволец обнаруживает повстанческую среду, далекую по составу людей, мотивов, страстей от той, которая соответствует его идеалу. Люди попадают сюда по разным причинам. Помимо идеальной мотивации часто присутствует мотив бегства от неразрешимых проблем - от семьи, от кредиторов, от неудачно сложившейся социальной ситуации. Война превращает многие поступки, невозможные и недопустимые в обычных условиях, в естественные и, зачастую, одобряемые. Соблазн предаться неконтролируемым волей и разумом желаниям ставит добровольца перед вторым выбором. Ему нужно провести различие между миром идеалов, спровоцировавшим его на рискованный шаг, и миром, в котором происходит реализация идеалов. Есть три варианта решения этой проблемы.
      Сложный и противоречивый экстремальный мир может быть отвергнут добровольцем как не соответствующий его .идеальным представлениям. Но тогда не состоится важное интегративное событие в его личной истории. Наоборот, отвергнутым может оказаться прежний мир идеалов и мир противоречивых и неоднозначных реальностей будет принят как единственно существующий. В этом случае закончится неудачей попытка совершить внутреннею трансформацию. И, наконец, мир войны может быть осознан как данность, хотя и расходящаяся с его идеалом и направленностью его воли, но представляющая собой единственное место для осуществления и идеальной внешней и развивающей внутренней задачи. От этой упругой и неподатливой реальности нельзя избавиться, но ее можно преобразовать, преобразовав себя.
      Приняв социальную среду, доброволец сталкивается с новой ситуацией выбора, который должен подтвердить или отвергнуть его первое решение об участии в войне и тем самым подтвердить реальность своего существования как активного и волевого существа или смириться с иллюзорностью своих представлений о самом себе. Это ситуация первого боя или минометного обстрела, когда вид разорванных человеческих тел, мертвых или изувеченных товарищей как бы говорит о той плате, которую возможно придется заплатить за попытку обрести реальность существования. Доброволец может либо осознано принять этот риск и окончательно влиться в ряды повстанцев, либо смириться с поражением и навсегда уехать домой из этой опасной зоны. Некоторые так и поступают, оставшиеся же сталкиваются с трансперсональным опытом, не менее весомым, чем опыт семинаров, но не заботливо преподнесенным инструктором, а оплаченным собственными усилиями и решениями.
      Повстанец обретает сложный внутренний опыт. С одной стороны, принимая решения и выполняя их в условиях опасных и экстремальных, он переживает реальность своего "я". С другой - он сталкивается с феноменом коллективного сознания повстанцев, у значительной части которых "я" теряет свои границы и чужой опыт превращается в собственный, минуя отчужденные текстовые или устные описания. Тем самым уникальные события, столкновение с миром Судьбы и ее рисунками, становится достоянием всех. Человек, входящий в такое групповое поле, находится, безусловно, в измененном состоянии сознания. Его внимание несфокусировано, источники опасности воспринимаются за пределами прямой видимости, решения принимаются не на основании анализа, а по наитию, окружающая среда начинает звучать по особому, предупреждая о скрытой угрозе или благоприятных возможностях.
      События обретают знаковый характер, причем это не является ни иллюзией, ни последующим переистолкованием случившегося. С внешней поверхности вещей как бы сдирается завеса, отделяющая мир видимостей от мира смыслов, и этот опыт уже никогда не позволит смешивать мир реальностей и мир игры. События становятся языком, на котором повстанец получает сообщения о чрезвычайно важных для него вещах, сообщения, которые он не сможет передать людям, лишенным его опыта, отделенного словами от повседневного мира. Он может, например, после долгих колебаний принять крещение именно перед тем боем, в котором ему суждено погибнуть, или совершить богохульство, которое потом зеркально отразится в обстоятельствах его гибели или ранения. И, наконец, повстанец может прямо столкнуться с чудом - невозможным, например, избавлением от неминуемой гибели в день его святого-покровителя, или, скажем, явным предупреждением во сне, последовав которому, он на следующий день избежит смерти.
      Все эти явления тесно переплетаются с постоянным испытанием его этических и религиозных убеждений. Необходимость расстрела или жестокого допроса пленного должны соотнестись в его сознании с тем побудительным импульсом, повинуясь которому, он стал участником войны. Торговля оружием или захват чужой собственности могут последовать после вдохновляющих переживаний трансперсонального плана. Он должен совместить в своем сознании и прямое знание трансцендентного и всю противоречивую реальность повстанческой жизни. Его сознание становится объемным, включающим в себя одновременно знание идеального мира и тяжелую материальную составляющую жизни. Он практически познакомился и со своей Тенью, и с Маской, и с Самостью, отразившимися в действиях и переживаниях его самого и его товарищей. Все предпосылки интегративного процесса, близкого по своей природе юнговской индивидуации, теперь у него есть. Ему предстоит пройти через последнее испытание - возвращение в банальную и во многом игровую действительность, означающее одновременное принятие и ее иллюзорного, и ее реального характера. Теперь только от заключительного акта его воли зависит реальное обретение того, что не обладающие экстремальным опытом люди могут лишь условно испытать, столкнувшись с изображением запредельной реальности в интенсивном семинаре.
      Осознанно пройдя описанный путь, повстанец-доброволец становится обладателем прямого знания трех сторон жизни, которые в своем сочетании усиливают друг друга, - знание идеального мира Судьбы и Воли, в котором он впервые обрел качества субъекта осознанного действия, материального мира лишенного внятного смысла насилия и иллюзорного мира игрового изображения этих двух миров, в котором протекает большая часть жизни современного человека. Тем самым, война стала по отношению к добровольцу психотерапевтом, привившего ему способность различения этих трех сторон жизни, смешение которых, как правило, является глубинной основой невроза и жизненного кризиса.
      Психотерапевтическая и психотрансформационная функция войны, однако, приложима лишь к тем, кто сделал свой сознательный и волевой выбор участия в ней. Мобилизованные солдаты и профессионалы не совершают начального волевого акта и потому война для них может стать не условием проявления воли и активности, а всего лишь подтверждением своей позиции объекта, предмета, с которым активная среда может сделать все, что угодно, подчиняясь своей хаотической логике. Это тоже важный опыт, но опыт опасный. Границы материальной реальности и игрового мира становятся зыбкими и в этом случае возможны эксцессы, которые потом психотерапевты называют вьетнамским, афганским или чеченским синдромами. Как правило, психотерапевты в этом случае видят свою задачу в том, чтобы перевести односторонний опыт хаотической агрессии материального мира в игровой план, однако по настоящему ценным было бы выделение крупиц опыта жизни как волевого субъекта в военной жизни пациента, заставить осознать проблески воли и сознательных решений, которые принимались солдатом в реальных боевых ситуациях.
      Очевидность более высоких развивающих и исцеляющих возможностей войны по сравнению с игровыми и интенсивными психотерапевтическими и трансформационными практиками ставит перед психотерапевтом и психологом определенную проблему. Должны быть найдены столь же эффективные и вводящие в сложные миры 'реальности методы, что и естественные экстремальные условия, вынуждающие человека к собственной активности и принятию ответственности за последствия своих решений. Психотерапевт и психолог должны сами располагать подобным опытом знакомства со всеми тремя мирами. Но подобно тому, как невозможно провести через военный опыт всех пациентов психотерапевта, невозможно и обрести экстремальный опыт всем практикующим психологам. Однако нельзя и игнорировать тот факт, что рядом с игровыми семинарами и комфортным созерцанием необычных психических феноменов, которые при более благоприятных культурных условиях могли бы служить средствами изображения внутренних трансформаций, существует реальная трансформационная практика войны, которой честный профессионал не может пренебречь. Наличие численно небольшого, но занимающего ключевые позиции в системе профессиональной коммуникации контингента психологов, обладающих опытом работы в условиях войны, который признавался бы особо ценным для сообщества психологов-практиков, позволило бы расширить транслируемые нормы и критерии соответствия результатов применяемых декларируемым целям.
      Здесь возникает еще одна проблема, решение которой позволило бы в известной мере оздоровить психологическое сообщество. В повстанческих войнах участвуют добровольцы только одной части всего спектра политических и идеологических убеждений - национально-патриотической. Добровольцев демократических и либеральных убеждений в условиях современной России просто нет. В то же время, большинство психологов-практиков тяготеет к ценностям именно либерально-демократического порядка. Очевидно, участие в повстанческой войне и одобрение такого участия со стороны большей части психологического сообщества, требует выхода за пределы этих убеждений и понимания их как следствия суггестивного воздействия средств массовой информации и психологического давления со стороны усредненной массы интеллигенции, с которой, как правило, и соотносит себя психолог. В этом пункте неявная манипуляция становится очевидной и профессиональный долг психолога -освободиться от подобной зависимости.
      Современная повстанческая война выполняет важнейшую функцию, которая должна была принадлежать психологам-практикам, функцию оздоровления и приобщения к ценностям реального бытия наиболее активной части народа, способной эти ценности транслировать дальше. Для психолога эта война дает шанс отказаться от участия в процессе культурной деградации последнего столетия, к чему, увы, психологическое сообщество причастно. Именно со стороны психологов были поставлены под сомнение социокультурные запреты, образующие фундамент организованного общества - сексуальные, поведенческие, иерархические. Именно психологи произвели редукцию духовного опыта к психологическим феноменам. И психологи же дискредитировали героические ценности, трактуя их как компенсаторные реакции. Поэтому искупление своего корпоративного греха путем рискованного приобщения к опыту повстанческой войны не выглядит' чрезмерно кровожадным, но станет одной из составляющих преобразования психологического сообщества, которое позволит занять то место в культуре на которое они столь безосновательно претендуют.