1.
      Россия переживает настоящий юнгианский бум - несколько издательств соревнуются друг с другом в выпуске произведений великого психолога. Семинары, в которых используются интенсивные психотехники, как правило, интерпретируют и приемы, и порождаемую ими феноменологию в терминах аналитической психологии. Архетипы, коллективное бессознательное, основные персонажи бессознательной сферы - Анима, Персона, Тень и Самость, психологические функции - ощущение-сенсорика, мышление-логика, чувствование-этика, интуиция становятся элементами бытовой культуры. Все это, конечно, может только радовать, ибо в классике глубинной психологии только К.Г. Юнг представляет собой действенный и энергичный противовес фрейдовской версии психоанализа, деструктивное влияние которой на культуру ХХ века беспрецедентно. В отличие от психоанализа, разрушительные свойства которого стремительно возрастают (а терапевтическая ценность столь же стремительно падает) по мере удаления от географического, социального и этнического субстратов, для которых он был адекватен - по мере удаления от Вены, от “среднего класса”, от еврейской среды, Юнг безусловно, терапевтичен и адекватен повсюду - и в Европе, и в России, и в Индии.
      Хотя он, конечно, небезобиден. Безболезненно воспринять его учение может только соизмеримый с ним ум. Доктрина Юнга - результат последовательного изучения и осмысление границы, разделяющей мир духа и его изображения. Только на этой грани и только в этом объеме, включающем в себя прилегающие к границе и эти, и те области - источник духовных истин и его отражение в психике, Юнг может быть воспринят адекватно. Для чуть более ограниченного ума он весьма двусмыслен и опасен. Не так опасен, как практика фрейдовского психоанализа, прямое разрушительное влияние приемов которой на духовную, культурную и творческую составляющие личности очевидно и неоднократно обсуждалось. Он опасен иначе – так, как опасны прелести в христианской аскетической и мистической практике.
      Ум, еще более ограниченный, принимает Юнга с восторгом, но, проглотив опасную двусмысленность, опасную противоречивость границы, он проглатывает и яд, способный его в дальнейшем отравить. Беззаветно любящие Юнга творцы интенсивных психотехник зачастую поступают именно так.
      Доктрина, описывающая двойственную реальность, неизбежно сама становится двойственной и двусмысленной. Двойственность, важнейшая черта юнговского учения, проявляется во всем - вплоть до постулирования двойственной природы архетипов и психики в целом.[1] Но двойственность необходима лишь на границе соприкосновения разнородных миров. По мере удаления от этой границы двусмысленность становится преступной.

      2.
      Прежде чем говорить о преступлениях К.Г. Юнга, мы должны выяснить, почему мы его любим.
      Глубинная психология в целом, и психоанализ, как ее часть, повинны в главном сдвиге в человеческом сознании, происшедшем в ХХ веке - включению внешних по отношению к сознанию сил в состав человеческой психики, к своего рода “усыновлению бесов”. Все грязное, отвратительное, отвергаемое население темных дьявольских миров, внешних по отношению к сознанию, миров, с которыми верующий человек вел постоянную напряженную войну, вдруг было признано своим, внутренним, родственным. Неузнанным родственником сознания, который опознавался как свой в ходе психоаналитической процедуры. Воевать можно только с врагом, но отнюдь не со своим родственником, пусть плохим или порочным. Такого родственника надлежит если не любить, то хотя бы понимать и, по возможности, прощать.
      Сначала “усыновление бесов” произошло в узком кружке поклонников и сторонников Фрейда со всеми полагающимися для такого события последствиями (невротическая отягощенность главных действующих лиц, конфликты и отлучения от психоаналитического движения многочисленных изменников, самоубийства). Затем процесс распространился на художественную, к тому времени уже ставшую богоборческой (явно или скрыто), интеллигенцию[2]. Потом появились культурно-политические проекты преобразования человеческой природы на основе психоанализа[3]. И, наконец, основные психоаналитические темы становятся достоянием широких масс.
      В результате сначала были сняты табу, образующие жесткий каркас человеческой культуры. Сексуальность перестала регулироваться ценностными нормами. Темные и извращенные импульсы как законные обитатели бессознательного были уравнены в правах с социально и культурно приемлемыми. И вот в текстах законов и конституций к словам “имеет право независимо от расы, пола, вероисповедания” стали добавляться слова “и сексуальной ориентации”. Наконец, пришла пора подрыва фундаментального табу, основы всей человеческой культуры - табу инцеста. Abuse, насильственный инцест, стал темой телевизионных обсуждений, кинофильмов, завершающихся итоговым выводом о естественности этих проявлений человеческой природы. Культура перестала быть защитой от бесовского вторжения, наоборот, она породила механизмы привлечения демонов и механизмы их инфильтрации вовнутрь сознания.
      Результат был бы совершенно безотрадным, если бы в процесс “усыновления бесов” не вмешалась юнговская аналитическая психология, и в тело глубинной психологии не вошли ее тексты и ее терапевтическая и трансформационная практика. Юнг придал статус внутренних обитателей психики, родственников сознания, не только демонам, но и богам. Мощности разрушительного вторжения бесов можно было противопоставить лишь столь же мощное культуросозидающее действие, действие, обратное по своему знаку тому, что было проделано психоанализом. Притязания грязного похотливого Оно были ограничены светлыми аспектами Самости и Анимы. Если бы не работы Юнга, человеческая психика, по крайне мере, психика европейского человека, стала бы главной базой демонов в мире. Теперь же она стала очередным полем битвы. Лучше война, чем полная капитуляция.
      Несомненно, контроверза “Фрейд - Юнг” - одна из главнейших и определяющих историю культуры в ХХ веке.

      3.
      Заслуги Юнга перед европейской культурой не ограничиваются контрреволюцией в пределах глубинной психологии. Самое ценное и удивительное в Юнге, пожалуй, то, что он, в отличие от распространенной позиции современного психолога, исследует психические феномены, отражающие духовные истины, не подменяя последние и не редуцируя их до психологической проблематики[4]. Эта позиция корректно выдерживается во всех его произведениях. Более того, для ее поддержания и сохранения им разработан чрезвычайно своеобразный вспомогательный концептуальный и понятийный аппарат. Так, например, понятие синхронистичности, совпадения причинно не связанных между собой, но явно отражающих друг друга разнородных явлений, несомненно, из этой вспомогательной области. Это понятие ничего не добавляет к собственно психологическим аспектам работ Юнга, но поддерживает всю его концепцию как концепцию уже не психологическую, а метапсихологическую, превращая неявный, подразумеваемый или только обозначаемый дуализм в действенный инструмент. Грань реальности и изображения, о которой мы говорили выше, становится тем самым полем осмысленных операций.
      Юнга интересует язык, на котором адекватно высказывают себя духовные истины. Язык рациональных схем и дискурсивных операций отвергается им как не способный воспроизвести особые “свойства” этих истин, их нуминозность, их энергию и принудительность, и, самое главное, их потусторонность, трансцендентность для сознания. Пытаясь найти иной, адекватный Реальности язык, он обращается к начальному “алфавиту”, состоящему из “слов” - архетипов. Архетипы коллективного бессознательного - не запредельная реальность, но самое точное из всех доступных человеку ее описаний. Удержаться на этой двусмысленной грани почти невозможно, но в этом отношении Юнг безупречен.
      Юнга легко не понять. Многие из его последователей и тех, для кого принципы аналитической психологии стали парадигмальными, отождествили язык описания (т.е. манифестацию и переживание архетипов) с тем, что описывается. Отсюда и распространенное смешение терапевтических и трансформационных практик (от ЛСД-терапии и холотропного дыхания до приемов направленной медитации) с реальным духовным опытом[5].
      С другой стороны, существует столь же сильный соблазн отвергнуть двусмысленность границы и с противоположной позиции. Даже такой проницательный мыслитель как Р. Генон не понял Юнга:
      “Нет необходимости забираться дальше в исследовании традиционных доктрин, чтобы понять: когда речь идет о “нечеловеческом” элементе, то подразумеваемое здесь и принадлежащее, по сути к надындивидуальным уровням бытия не имеет ничего общего с фактором “коллективным”, который сам по себе не выходит за пределы индивидуально-человеческого, точно так же, как и то, что именуется здесь “отдельным”, и которое в довершении всего, уже в силу своего характера “подсознательного”, ни в коем случае не может открыть никаких других коммуникаций, кроме как с уровнем “подчеловеческого”.
      Итак, мы сразу же распознаем здесь подрывную процедуру, которая состоит в том, чтобы, овладев некоторыми традиционными понятиями, каким-либо образом извратить их, замещая “сверхсознание” - “подсознанием”, “надчеловеческое” - “подчеловеческим”. Разве эта диверсия не опаснее в своем роде, нежели простое отрицание, и неужели кто-нибудь думает, что мы преувеличиваем, говоря, что она предуготовляет путь подлинной “контртрадиции”, предназначенной стать вместилищем той “духовности навыворот”, которая в конце нынешнего цикла “царства Антихриста” должна знаменовать обманчивый и преходящий триумф?”[6].
      Генону можно возразить, что Юнг действовал внутри “подрывной процедуры” психоанализа и нашел действенное средство противодействия ей изнутри - восстановление пропорций описания и описываемого, удержание на самой коварной из известных человеку границ. Инструментом становится двусмысленное использование в качестве термина слова “архетип”. С одной стороны, “божественные архетипы” принадлежат сфере теологии и метафизики, с другой - “архетипы коллективного бессознательного” становится прагматическим психологическим термином. Термин “коллективное бессознательное” не должен вводить в заблуждение. Коллективное бессознательное - совершенно иная реальность, нежели бессознательное и подсознание Фрейда. Все, что сказал Юнг на эту тему, сводится к тому, что язык слов недостаточен для описания запредельного, для этого существует данный нам от рождения язык архетипов. Их вместилище, “алфавит архетипов”, и называется коллективным бессознательным. Иначе нанести удар по “подрывной процедуре” было просто невозможно. Операция Юнга, в ходе которой он придал исходному понятию психоанализа прямо противоположное значение, является прообразом современных боевых информационно-психологических операций.
      Пока еще никто на воспринял эти идеи Юнга в отношении “языка архетипов” как техническое задание.
      Двусмысленный предмет исследования, двоемыслие исследователя, двойственное прочтение текстов хороши и адекватны лишь в области границы между поту- и посюсторонним. Как только мы перемещаемся от этой грани в посюсторонний мир, двоемыслие превращается в компромисс, а компромисс - в преступление. Упрощенная картина Мира и ограниченность идеологем являются благом для прямолинейных и целенаправленных, не располагающих опытом опасной двусмысленности, людей. Эта ограниченность позволяет им сохранить ясность сознания и адекватность оценок в нашем мире изображений. Однако для рефлектирующих натур особый опыт двойственности и двусмысленности, перенесенный в мир чистого изображения, порождает соблазн произвольного и изменчивого истолкования исторических процессов и событий. Сохранить двоемыслие здесь как инструмент эффективного понимания мира и не впасть в соблазн компромисса - поистине аскетический подвиг. Двоемыслие границы слишком легко превращается в двоемыслие оруэлловского “1984”.[7]
      Юнг был великим мыслителем, но не был аскетом. Двусмысленность юнговских эпистем отразилась и в двойственности его жизненных и культурно-политических позиций, отразилась неадекватно и печально. Увлекаясь Юнгом, не следует забывать о двух его преступлениях, напоминающих нам, что нет человека без греха, и слабость и недомыслие - удел почти всех живущих на Земле, не исключая и гениев.

      4.
      Оба преступления К.Г. Юнга связаны с германской национал-социалистической революцией, породившей много надежд и даже осуществившей некоторые из них. Едва ли в истории Европы найдется столь же насыщенный энергией и смыслом, взлетами, падениями, подвигами, заблуждениями и преступлениями период, чем 12 лет Третьей Германской Империи. Оценка Юнгом личности Гитлера как своего рода медиума, шамана и всей атмосферы Германии тех лет - атмосферы пробуждения и вторжения в сознание немцев их старых вытесненных в бессознательные области богов - давно уже стали психологической классикой:
      “Секрет Гитлера двоякий: во-первых, это исключительный случай, когда бессознательное имеет такой доступ к сознанию, и, во-вторых, он предоставляет бессознательному направлять себя. ... Гитлер - это духовный сосуд, полубожество. Даже более того – миф ...
      ...Это буквально соответствует истине, когда он говорит, что если он на что-нибудь способен, то только потому, что за его спиной стоит немецкий народ, и, как он иногда говорит, потому, что он есть Германия... ...Власть Гитлера не является политической, это магическая власть.”[8]
      Как ни странно, из этого понимания выросли рекомендации Юнга, реализованные в истории с такой точностью, что создается иллюзия, будто он был наставником тех, кто реально принимает исторические решения.
      Свое первое преступление Юнг совершил перед началом Второй мировой войны. На пике национал-социалистической революции Германия восстанавливает свои позиции в Европе. Многие западные политики озабочены развитием событий и предвидят большие потрясения сложившегося мирового порядка. В октябре 1938 года американский корреспондент Х.Р. Никербокер берет интервью у К.Г. Юнга[9]. Обсуждается смысл происходящих событий, их возможное развитие и методы управления ими. Юнг говорит:
      “Как врач, я обязан не только анализировать, ставить диагноз, но и предложить лечение...
      ...Единственно, что я могу предпринять, это попытаться, интерпретируя голос, побудить больного вести себя с меньшей для себя самого и общества опасностью, чем если бы он подчинялся голосу без интерпретации.
      Поэтому я полагаю, что в этой ситуации единственный путь спасти демократию на Западе - под Западом я подразумеваю также и Америку - не пытаться остановить Гитлера. Можно попробовать отвлечь его, но остановить его невозможно без громадной катастрофы для всех... Остается лишь повлиять на направление его экспансии.
      Я предлагаю отправить его на Восток. Переключить его внимание с Запада, и более того, содействовать ему в том, что удержит его в этом направлении. Послать его в Россию. Это логичный курс лечения для Гитлера...
      Никербокер: Что произойдет, если Германия попытается свести счеты с Россией?
      Юнг: О, это ее собственное дело... Там много земли - одна шестая часть поверхности всего земного шара. Не будет большим уроном для России, если кто-то захватит часть, но как я сказал, никто никогда не преуспел в этом”.
      Когда Юнг давал свое интервью Никербокеру, движение Германии на Восток еще не было предопределено <...> Поразительно не только непонимание, поразительно то безразличие к России, которое Юнг не позволял себе ни по отношению к Китаю, ни по отношению к мусульманскому миру. Юнг, как и большинство европейских мыслителей, совершенно не понимал Россию, равно как и не понимал ни сущности, ни форм, ни культуры, ни истории Православия. Вот что он пишет о Православной Церкви:
      “Движение безбожия в России вообще-то не удивляет потому, что Греческая Православная Церковь стала, по-видимому, тождественной своим лампадам и иконам и нагромоздила обилие ритуалов и религиозного убранства. На Ближнем Востоке облегченно вздохнули, когда, освободившись от самих себя покинули курящуюся фимиамом атмосферу Православной Церкви и пришли к честной мечети, где возвышенное и невидимое всеприсутствие Бога не было вытеснено обилием подмен”[10].
      Это пишется о Православной Церкви в Византии, в которой к моменту “прихода к честной мечети” еще не затихли паламитские споры, о Русской Православной Церкви, которая дала непрерывную цепочку подвижников от Сергия Радонежского до Иоанна Кронштадтского, от заволжских старцев до Оптиной Пустыни, религиозных мыслителей, десятки имен которых стали хрестоматийными.
      Этому есть только одно объяснение. Чтобы понять и заметить такого гиганта как Россия, нужно мыслить не ограниченными категориями Европейского полуострова Евразии, а категориями евразийских пространств. Территории государств соответствуют “объему” души их народов. Не неся в себе огромность и объемность сознания, Россия никогда не смогла бы создать величайшую в мире империю. Еще во времена Юнга Европа была компактна, сильна, опиралась на интенсивную историю и считала себя острием и единственным смыслом человеческой истории. Она была все еще эгоцентрична (недаром прямая перспектива в живописи - европейское изобретение) и представление о чем-то большем, более объемном, более сильном на Земле, чем она, находилось за пределами мыслимого для европейца. А рядом существовала несоизмеримая по своим размерам - и географическим и духовным - евразийская страна. Муравей не может увидеть слона. Европа, конечно, не муравей, скорее лев, но и для льва всегда есть нечто, неизмеримо превосходящее его своими масштабами.
      Тириар говорил:
      “Гитлер не был великим европейцем. Он был всего лишь великим немцем”[11]
      Мы можем сказать о Юнге почти то же самое - он был великим европейцем, но не великим евразийцем.

      5.
      Поразительная слепота наиболее проницательных европейских умов в отношении России (даже Р. Генон был слеп не только в отношении Юнга, но и в отношении России и Православной Церкви[12]) и европейское почти невротическое восприятия русских говорят о многом. Есть что-то чрезвычайно болезненное в этом “слепом пятне” Европы.
      Если внимательно вглядеться в патетику национал-социализма, то создается впечатление, что Германия хотела превратиться Россию. Действительно, чего хотел Гитлер и его окружение? Большого Пространства, которого была лишена Германия и которое и представляла собой Россия. Он хотел вылепить из немцев гордый, воинственный, мужественный, преданный высоким идеалам народ - именно русские и являлись таким народом. Он хотел выработать специфическое отношение к государству как машине, воплощающей высшие задачи нации - этим русские и отличаются от многих других. Он хотел творчества новых форм - в России творческий потенциал всегда был в избытке. И, наконец, он хотел построить цивилизацию чистого волевого начала, идущую против Хода Истории.
      И Россия, и Европа - цивилизации Воли. Но в России потенциал воли выше, чем возможности его адекватного воспроизведения в стабильных формах, чем его оформление. В Европе - наоборот, оформление, внешнее выражение воли господствует над собственно волевыми аспектами. Потенциал внешнего выше. Волевые импульсы вводятся в жесткое формальное русло, и потому с точки зрения тех культур, в которых внешнее выражение подчинено воле, европейцы выглядят более вялыми, скучными, подчиненными внешним стереотипам, инструкциям, ритуалам. Отсюда и жесткая автоматика истории Европы. Отсюда и идея законов истории.
      Европейская история, при всей ее красочности, грандиозности и динамике, поразительно банальна по сравнению с русской. В Европе краткие периоды волевого существования надстраиваются над автоматикой истории. Волевые всплески - Лойола, Наполеон, Гитлер - могут быть, а могут и не быть. Государственная, общественная и этническая ткани при этом не разрушаются. Волевой период заканчивается и приходит сон воли, но ничего не меняется в Ходе Событий, направленности политической и культурной истории, планомерном развитии организованностей и структур.
      В России воля надстроена не столько над автоматикой, сколько над Хаосом, и когда воля засыпает, наступает не скучный период автоматической жизни, а Смутное время - революция, крушение государства и т.д. Прямое, не опосредованное автоматикой, взаимодействие Воли и Хаоса, порождает чрезвычайно напряженные смыслы. Поэтому каждое крупное историческое явление в России наполнено глубоким мистическим смыслом. Третий Рим, Раскол, величайшая евразийская империя, коммунистическая инверсия исторической миссии - это больше, чем отдельные кратковременные исторические эпизоды. Независимо от их хронологической длительности они соизмеримы с длительностью жизни самой России. Их краткое историческое проявление - лишь про-явление, обнаружение постоянно существующего аспекта ее жизни. Потому эти события актуальны всегда, накал их истолкований нисколько не убывает с годами и столетиями.
      У России есть только одно связующее звено с Европой - ее интеллигенция, промежуточное, транскультурное образование, которое само по себе могло бы быть образцом надстройки над разнородностью связываемых ею культур. Когда волевой тонус интеллигенции был высок, она порождала высокие синтетические продукты (примеров много – хотя бы славянофилы или специфический феномен русской науки), когда он падал, интеллигенция порождала патологические химеры. Мы можем наблюдать сейчас странные картины, сопровождающие ее окончательное разложение.
      Интеллигенция возникла в России как представитель европейской регулярной автоматики. Потому она и выдумывала сказки об ущербности по отношению к Европе - будучи “агентом” регулярной автоматики, она не видела таковой рядом с собой и, вероятно, от зрелища Воли и Хаоса сходила с ума. Иначе не объяснить странные мифы - о коллективистичности народа (и история, и современность которого демонстрирует бесконечное своеволие лидеров всех уровней с чрезвычайно выраженной индивидуальностью, умеряемых лишь авторитетом сакральной, но ни в коем случае не земной власти), о женской сущности страны (проведшей всю свою историю в войнах и пространственном расширении), о слабости творческого начала у народа (постоянно создававшего новые формы в политическом устройстве, в искусстве, науке и технологиях), о ксенофобии и прочих нелепостях.
      Зависть и страх перед подобным бытием у такого высокомерного субъекта, как Европа, должны были порождать хорошо известную каждому психотерапевту реакцию защиты - “не вижу того, что травмирует меня и разрушает мой Я-образ”.

      6.
      Вторым преступлением К.Г. Юнга стала формулировка сердцевины денацификации - процедуры, надломившей не только немцев, но и всю Европу в целом. Имеется в виду точно найденная “терапевтическая” идея - чувство коллективной вины и коллективной ответственности. Эта мысль тоже высказана в интервью, на этот раз в интервью П. Шмиду, данном в мае 1945 года.
      “Для психолога ясно одно: а именно то, что он не должен следовать широко распространенному разделению на нацистов и противников режима. У меня два больных, явные антинацисты, и тем не менее их сны показывают, что за всей их благопристойностью до сих пор жива нацистская психология со всем ее насилием и жестокостью...
      ...Вопрос коллективной вины, который так затрудняет и будет затруднять политиков, для психолога факт, не вызывающий сомнений, и одной из наиболее важных задач лечения будет заставить немцев признать свою вину...
      ...Искупление, как я уже указывал, лежит в полном признании своей вины. “Mea culpa, mea maxima culpa”. В искреннем раскаянии обретают божественное милосердие. Это не только религиозная, но психологическая истина. Американский курс лечения, заключающийся в том, чтобы провести гражданское население через концентрационные лагеря, чтобы показать все ужасы, совершенные там, является поэтому совершенно правильным. Однако невозможно достичь цели только моральным поучением, раскаяние должно родиться внутри самих немцев”.[13]
      Программа была реализована буквально. С немцами, да и со всеми европейцами, провели именно эту "терапевтическую процедуру". До сих пор грандиозный и противоречивый взлет европейской истории - национал-социалистическое восстание против Хода Истории - считается позорным и подлежащим однозначному осуждению. Забыты преступления англо-американцев - уничтожение Дрездена, Токио, Хиросимы, Нагасаки и других мирных городов противника. Нарушена “экология психических глубин”: под запретом находится один из важнейших архетипических символов - свастика. Уж кто-кто, а Юнг должен был прекрасно понимать, что сознательное отвержение и отвращение к архетипу неизбежно порождает мало предсказуемую реакцию в глубинах нашей психики.
      Денацификация означала не только военное поражение, запрет нацистских организаций, казнь лидеров и предание поруганию их имен. Самое главное в денацификации - вторжение в глубинные слои народной души, навязывание чувства вечной вины каждому немцу, независимо от его причастности к решениям политического руководства <...>
      И Европа начала терять свою европейскую специфику и свое европейское величие. Исчезли колониальные империи. Исчез культ Героя. Исчезла Воля к Власти. Когда-то Ф. Ницше писал о “забавном противоречии между ядовитыми и мрачными физиономиями современных социалистов и безмятежным бараньим счастьем их надежд и пожеланий”.[14] Мрачные физиономии исчезли, а баранье счастье в Европе осталось.
      “...И уровень славы упал до нуля,
      И уровень жизни взлетел до предела...
      Разумные люди, у каждого дело...”[15].

      7.
      Юнг, национал-социализм и историческая миссия России - взаимосвязанные темы.
      Как только юнговские целостные образы и категории границы погружаются в мир культуры и социума, они теряют свою устойчивость и завершенность и, разлагаясь на противопоставленные друг другу аспекты (ведь архетип вечен, но его проявления ограничены и преходящи, архетип изображает внечеловеческую реальность, но сам является лишь ее изображением), выявляют главный подтекст юнговских работ - проблематику преодоления смерти и изображения, главную тему национал-социализма и одну из центральных тем русской культуры.
      Под юнговским описанием коллективного бессознательного кроется его проект, который никогда прямо не высказывался в его работах, но который легко опознается: архетип более ценен, нежели его проявления, но движение в сторону все более дифференцированных, частичных и случайных проявлений соответствует и антропологической, и культурной автоматике. Следовательно, более ценным является движение вспять, против смерти - к архетипу. Архетип настолько адекватно, насколько это возможно для человека (а значит, несравненно в большей степени, чем его частичные проявления) отражает действительность. Следовательно, движение к архетипу есть движение к преодолению изображения. Отсюда следует проект: как превратить жизнь современного человека в прямую реализацию архетипических содержаний и как пройти сквозь них к реальности. Но это означает движение против обычного хода психологических, биологических, культурных и политических процессов.
      О. Шпенглер констатировал завершение автоматики культурного развития Европы. Впереди был лишь холод умирания и культурного запустения, измельчание человека и исчезновение героического начала, конец иерархии и нарастающая пошлость жизненных форм. Гитлер, который должен был бы почитать Шпенглера за реальное заимствование национал-социалистической идеологией фрагментов его учения, отреагировал на этот прогноз резко:
      “Я не последователь Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Европы. Нет, я считаю своим провиденциальным призванием способствовать тому, чтобы он был предотвращен... ...должно ли это действительно быть концом нашей истории и, следовательно, наших народов? Нет! Мы не можем в это верить! Не закатом Европы должно это называться, а новым возрождением народов этой Европы!”[16]
      Преодоление неизбежной смерти Европы было его императивом и патетикой. Отсюда и сложное двойственное отношение Гитлера к России - от навязчивого желания превратить Германию в Россию до ненависти и попыткам дискредитации ее как далеко ушедшего вперед претендента на реализацию его собственного проекта.
      Ведь вся история и культура России - это соприкосновение со смертью и преодоление агрессии изображения. Экстремальность исторической жизни лишь отражает экстремальность основной проблематики и главной Большой Задачи. Недаром бытует в культурологической среде противопоставление пасхальной культуры России и рождественской культуры Европы <...>
      Но для преодоления смерти и изображения необходимы особые инструменты - воля и ясное сознание, не дающие отдельным аспектам проблемы, существующей как единое целое только на границе, разлететься на противопоставленные друг другу фрагменты. Их нехватка поставила под угрозу будущее России. Она же ранее привела к крушению национал-социалистическго проекта <...>
      Судьба испытывает Россию. Длящаяся катастрофа создала почти непреодолимую тенденцию распада государства и исчезновения русского народа, а вместе с ними и ее Большого Проекта. От тотального крушения отделяет только это “почти”, преодоление которого требует сверхусилий, которые и возможны лишь в позиции воли и ясного сознания.
      В России ничто не окончательно, здесь не бывает необратимых процессов и бесповоротных событий и именно по той причине, что русский исторический процесс управляется не столько автоматикой, сколько волей. Поскольку ресурсов автоматики у нас уже не осталось, лишь воля, не требующая стимулов для своего проявления и лишенная инерции предшествующих процессов, может обратить гибельную тенденцию вспять. Это и будет означать, что реализация проекта преодоления смерти и изображения началась.
      Если национал-социализм потерпел свое поражение в войне, а Россия стоит лицом к лицу не только со своим Большим Проектом, но и проектом своего полного поражения (а проект поражения в силу того, что он именно проект, а не действительность, относится к миру изображений, т.е. тому миру, преодоление которого и входит в центральную русскую проблематику), то неудача Юнга иного рода. Его Проект - восстановление связи жизни с архетипами и преодоление их - мог быть реализован в контексте либо победы Гитлера, либо возрождения России и ее исторической миссии. Опыт реального поражения национал-социализма, опыт внимательного изучения изображения возможного поражения России и опыт поражения Юнга необходимы для того, чтобы Большой Проект России все же осуществился.

      8.
      К великим людям приложимы слова Дм. Корчинского, сказанные им в отношении совершенно иной категории людей - солдат-наемников: “Вы никогда не узнаете, что в головах у этих людей, а если узнаете - не поверите”.[17] Тем не менее, реконструкция всегда заманчива - интересно все же понять, как в сознании самого Юнга могли преломиться и получить оправдание его преступления и как стала возможной его капитуляция. Ведь он, безусловно, понимал всю неоднозначность своих рекомендаций. Он знал смысл происходящего в Европе, о чем говорят его многочисленные работы <...>
      Можно придумать, по крайней мере, три сказки о преступлениях Юнга.
      Одна из них - о Юнге как отстраненном мудреце, совершившем осознанную капитуляцию. В этом случае мы имеем дело с демонстрацией последствий переноса уроков границы на условия регулярной жизни по эту сторону. Юнг занимался высокими истинами, и низкая действительность привлекала его лишь как иллюстративный материал. Он мог легко оправдать любое свое отступление принципиальной равноценностью происходящего здесь перед лицом грандиозных картин архетипического. Как мы уже говорили, возвышенное двоемыслие границы легко превращается в лицемерное двоемыслие побежденного.
      "Юнг проиграл Великую войну вместе с Германией и позже лицемерил, чтобы суметь спасти свои собственные произведения..."[18]
      Россия же находилась в его европейском "слепом пятне" и воспринималась не как живое целое, а как абстрактное понятие, изображение, которое нужно преодолеть.
      Юнг в "Попытке психологического истолкования догмата о Троице" пишет о Платоне:
      "Платон на собственном опыте мог убедиться, насколько трудно сделать шаг от двухмерности умопостигаемого к его воплощению в трехмерной реальности...
      ...Платон едва ли мог пожаловаться на отсутствие связи с духом: недоставало ему, скорее конкретной реализации идей, к которой он так стремился... При попытке сделать шаг от трех к четырем наталкиваются на нечто чуждое и неожиданное для мысли, нечто тяжелое, косное и ограниченное, и это нечто невозможно ни преуменьшить, ни изгнать никакими заклятиями..."[19]
      Похоже, что Юнг писал это про себя.
      Но мы можем вообразить и другой вариант трактовки преступлений Юнга: сказку о Юнге - великом конспирологе.
      Равнозначные в принципе варианты никогда не бывают равноценными фактически. Когда целое раскалывается на части, каждая из них отражает, изображает это целое, но лишь какая-то одна из частей становится его представителем, а остальные - в своем противопоставлении ей - представляют силы распада. Вообразим, что Юнг был не отстраненным наблюдателем, а реально принял одну из сторон внутриевропейского и мирового конфликта. Этой стороной неизбежно должен был быть национал-социализм. Ведь именно он воплощал в нордическом мифе идею возврата к исходному целому, а следовательно, и представлял это целое в идеологически расколотом мире в противопоставлении различным вариантам либерального проекта. И именно в этом движении были возбуждены и приведены в действия спящие архетипы, опасные для тихой жизни, но необходимые для людей с высоким уровнем активности. Подобные же доводы мы можем привести и в отношении России. В русско-европейском конфликте Юнг как европеец должен был бы быть, конечно, на стороне Европы, но активно желать уничтожения России? Вряд ли. Несомненно, Россия, как мир, в котором чистота реализации сакральных архетипов в культурной и политической практиках была скорее нормой, чем исключением, должна была представляться опасной, но манящей страной, подобно тому как опасны и привлекательны сами архетипы.
      Как мог поступить мудрый профессионал, совершивший такой выбор, в условиях тотального проигрыша? Очевидно, придать особую жизненность идеям, переместив их в бессознательные области. Повторить свое противодействие “подрывной процедуре” фрейдизма внутри самой “процедуры” и на ином материале заложить основы глубинного поражения победителя. Вытесненные в бессознательные области архетипы и глубинные идеи неизбежно обретают особую силу и ждут лишь повода для проявления в сознании и действии. Вытесненная свастика опаснее, чем она же в роли банального бытового украшения <...>
      А как звучала бы подобная сказка в отношении России? После 1934 г. Гитлер утратил шанс стать полным, а следовательно, и единственным, воплощением своей идеи. Оставалось возможность дать такой шанс России. Несомненно, война пробудила Россию. Начался процесс переваривания чуждой ей власти. Возврат к своей исторической миссии стал неизбежен. Кроме того, победа России над Германией дала возможность спокойно вглядеться в побежденные архетипы - без ненависти к ним как актуальному врагу и не связывая с ними горечь тотального поражения. Тем самым была заложена возможность пробуждения тех же архетипов, а стало быть, и того же Большого Проекта в ее собственной душе. Но для этого нужна была война и победа. Невольная идеализация национал-социализма в советском искусстве в 70-е годы (“Семнадцать мгновений весны” может быть самый яркий, но не единственный пример этого) и увлечение русской интеллигенции проблематикой консервативной революции в 90-е годы говорят, что в этом рассуждении есть определенный смысл. Тем более, что Россия не испытала на себе опыт денацификации и не участвовала в проведении этой операции на душе немецкого народа.
      Мог ли Юнг, совершая свои преступления, иметь в виду такой результат? Наверное, эта конспирологическая конструкция слишком сложна, многослойна и изощрена для того, чтобы быть истинной <...>
      И, наконец, остается третья сказка, отражающая наше подлое желание увидеть в великом банальное. Это - дидактическая сказка о небрежном и безответственном интеллигенте, заглянувшем за границу дозволенного и оказавшемся не соответствующим масштабу своего творения. Интеллигенте, своим примером показавшем всю беспомощность умствования, оторванного от живого духа. Интеллигенте, легко меняющем свои взгляды перед слушателем, которому он хочет понравиться. Она слишком злободневна и слишком тесно связана с жалким состоянием современников, чтобы ее рассматривать.
      Иногда вопрос бывает важнее ответа. Наши сказки относятся к личности Юнга, а не к его исторической и культурной роли. Но он эмблематичен. И его преступления эмблематичны для культуры 20-го века.

      9.
      Люди, подобные Юнгу, должны быть более осмотрительными в своих высказываниях. Подобно тому, как индивидуальное бессознательное тщательно отбирает и использует в своих целях слова, действия и оплошности нашей сознательной части, общественное Бессознательное, сформированное (по меньшей мере, с 18-го века) опытом управления историческими событиями и психоаналитическим дискурсом нашего столетия, отбирает, фиксирует и использует проекты, слова и оговорки великих людей. Те, кто выпустил в общественную жизнь энергии бессознательных структур, обязаны об этом помнить. Не без помощи различных течений глубинной психологии культура превратилась в заминированную территорию, на которой каждое движение может повлечь за собой неожиданные последствия. Поразительно точное исполнение рекомендаций Юнга (исполнение, к которому он сам, безусловно, не имел никакого отношения), напоминает о том, что в наше время не только журналист, редактор газеты или телекомментатор, но и формально не ангажированный философ, психолог или художник являются офицерами информационно-психологической войны. Запуская ту или иную идею в информационный оборот, они должны подумать, не сделали ли они бессознательно свой выбор, противоречащий их сознательным намерениям.
      Злая шутка культурной истории: люди, пытавшиеся познать Бессознательное, сделали из него своего господина. Их дневные устремления были направлены против движения к миру смутного управляемого из тьмы сознания, но ночные, темные, бессознательные стороны личности, увы, способствовали его становлению.
     

      [1] См... Юнг пишет об архетипах: "Это спонтанные феномены, не подверженные нашему произволу, и потому справедливо признавать за ними известную автономию. По этой причине их следует рассматривать не только как объекты, но и как субъекты, подчиняющиеся собственным законам ... Их поведение можно наблюдать, а их высказывания - учитывать. Такая двойная позиция ... дает двойной результат - в виде, с одной стороны, сообщения о том, что я делаю с объектом, а с другой - о том, что делает он (в том числе и со мной). Ясно, что такой ставящий в тупик дуализм поначалу произведет в умах читателей некоторое замешательство - и особенно в тот момент, когда мы столкнемся с архетипом Бога". (К.Г. Юнг. Ответ Иову. Собр. соч. т.3. М.: Канон, 1995).
      [2] См. о Скрябине и других творцах, одержимых богоборческой идеей, в сб. Россия перед Вторым Пришествием. Сост. С.В. Фомин. М., 1998.
      [3] Как известно. Л. Троцкий и его окружение рассматривали психоанализ как действенный инструмент преобразования человеческой природы: "...в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследовательской мысли и творческой инициативы?" (Л. Троцкий. Соч., т.21). См. подробный разбор этого проекта в работе А. Эткинда "Эрос невозможного", М., "Гнозис"-"Прогресс-Комплекс",1994.
      [4] "... я не могу обманывать себя, воображая, будто объект архетипических высказываний был исчерпывающим образом объяснен одним лишь исследованием его психологических аспектов. В лучшем случае, речь может идти лишь о какой-то более или менее удачной - или неудачной - попытке открыть для понимания некоторый доступ к одной из сторон проблемы - той, к которой мы вообще можем подступиться." (К.Г. Юнг. Ответ Иову. Соч. т.3).
      [5] Это смешение говорит о многом. Когда мы встречаем его у американцев, то это легко объяснить специфическим американским простодушием. Но сплошь и рядом подобное наблюдается и в России. Очевидно, энергия понимания, необходимая для удержания в сознании объема границы, не свойственна значительной части практикующих психологов и потому они легко поддаются соблазну комфортных однозначных толкований неоднозначных феноменов. Распространенность этого явления во всем мире говорит о серьезном деградационном сдвиге в сознании даже по сравнению с культурой, отделенной от нас всего лишь пятьюдесятью - семьюдесятью годами.
      [6] Р.Генон. Символы священной науки. М.: “Беловодье”, 1997.
      [7] Дж.Оруэлл дает подробное описание психологии двоемыслия, безотносительно к тому, на каком уровне - адекватном или неадекватном - осуществляется эта процедура: "Двоемыслие - это способность придерживаться одновременно двух взаимоисключающих убеждений и верить в оба. Весь этот процесс должен быть осознанным, в противном случае его не осуществишь достаточно четко, и в то же время процесс должен быть бессознательным, иначе останется ощущение лжи, а значит, и вины... необходимо твердить сознательную ложь и искренне верить в нее, забывать любой неудобный факт, а потом, когда понадобится, извлекать его из забвения на какое-то время, отрицать объективную реальность, и в то же время учитывать ее, несмотря на отрицание, и принимать в расчет. Даже употребляя слово "двоемыслие", необходимо применять двоемыслие. Ибо, употребляя это слово, вы признаете, что искажаете реальную действительность, но, прибегнув к двоемыслию, вы стираете в памяти это признание. И так без конца, ложь должна на один прыжок опережать правду." (Дж. Оруэлл. 1984. – Л.: Лениздат, 1990). Впрочем, понятие двоемыслия не столь уж ново. Еще преподобный Серафим Саровский рекомендовал монаху, обеспокоенному неправедными поступками игумена молиться о даровании такого видения, при котором прегрешения игумена одновременно и не замечаются и известны.
      [8] C.G. Jung speaking: Interviews and Encounters. London, 1978.
      [9] Там же.
      [10] Там же.
      [11] Элементы, №8, 1997. ”Письмо немецкому читателю”.
      [12] См. подробный разбор этого феномена в работах А. Дугина (Метафизика Благой Вести. М.: Арктогея, 1996. Крестовый поход Солнца - "Милый ангел", №2, 1996 и др.)
      [13] К.Г. Юнг, там же.
      [14] Ф. Ницше. Воля к власти, п. 125.
      [15] Ст. Куняев. Карл ХII.
      [16] Felken D. Oswald Spengler. Konservativer Denker zwichen Kaiserreich und Diktatur. Munchen, 1988. Цит. По переводу К.А. Свасьяна в “Освальд Шпенглер и его реквием по Западу”, вступительная статья к 1 т. “Заката Европы”, М.,1993.
      [17] Дм. Корчинський. Війна в натовпі (наш досвід політичного насильства). Київ, 1997.
      [18] А. Госани. Юнг и гитлеризм. Гиперборея, №1, 1991.
      [19] К.Г. Юнг. Соч. т.3.